_AUTHALERT_. _NONEPASSHELP_? _REGISTRATION_ Март вт. 19 2024 г. в 9:25

_NAVIGATION_
_SEARCH_

Духовное стояние

_STATDATA_: 2008-02-15 22:03:25

“Какое благо выше всего — прилепляться ко Господу и пребывать непрестанно в соединении с Ним”, — пишет преп. Иоанн Лествичник.

О. Серафим так и жил перед Тем, в Ком была вся его жизнь. Он имел навык и потребность в непрестанной молитве, весь был благодарение и хвала Богу. “Утром дедушка, — вспоминает внук Димитрий, — выходя из кельи, громко пел: “Слава в вышних Богу и на земли мир”. Это он так меня будил”. Казалось, что молитва покаяния была ему не нужна.

Оставшись в миру и живя в гуще народа, о. Серафим стяжал дух молитвы. “Это был святой отец, — говорил о нем архимандрит Трифон (Новиков), — о каких написано в древних Патериках”.

Когда я впервые увидел о. Серафима, у меня было впечатление, что он только что вышел из египетской пустыни, где жил с великими духовными мужами, такими, как Антоний Великий, познавая тайны вечной жизни. Казалось, его место только там, в мире библейской тишины, там, где ничто не нарушало его глубокого созерцания Бога. У него был вид безмолвника, анахорета, посвятившего себя полностью молитве. От него исходил мир и покой.

Он брал тебя в этот покой, когда благословлял, произнося едва слышно и очень медленно, как дуновение тихого ветра: “Б-о-г бла-го-сло-ви-т”. Ты выходил в этот момент из времени и погружался в вечность, в покой Господа. Для меня это была встреча с реальностями уже не материального мира, а с душой, ставшей светом.

С Богом у о. Серафима были личные отношения, поэтому когда он молился, верилось, что Господь его слышит и старец чувствует Его, как живого, обращается к Нему с такой естественной интонацией, какая бывает в непосредственной беседе с близкими. Он так был поглощен беседой с Богом, что казался уже не молящимся человеком, а живой молитвой.
“Во время молитвы, — вспоминает насельница Пюхтицкого монастыря Ольга Удальцова, — он стоял, и тело его было совершенно неподвижно. Такое впечатление, что старец как бы покинул его. Лицо, обычно бледное, пламенело”.

Достигнув вершины внутреннего сокровенного делания, созерцательной молитвы, о. Серафим не оставлял повседневного правила и всегда с большим желанием молился со всеми чадами и в келье, и в храме. Он не мог уйти от них, запереться в своей келье, как в пустыне, и пребывать там в изумлении перед Богом.

“Аскетизм, — писала мать Мария (Скобцова), — ставящий в центр всего свою собственную душу, спасающий ее, отгораживающий ее от мира, в пределе своем упирающийся в духовный эгоцентризм, в боязнь растратить себя, расточить хотя бы даже и в любви, — это не есть христианский аскетизм”.

О. Серафим умел сочетать созерцательную жизнь с деятельной, с жизнью людей, нуждающихся в его помощи. Он имел молитву сострадания о всем мире. Все люди вошли в его жизнь, вместились в его сердце, память о них была у старца живая и ежедневная. “Спаси, Господи, за кого некому помолиться, спаси и тех, кто не хочет Тебе молиться”.

Молитва о. Серафима, искренняя и сердечная, имела сильное действие, была чудотворна. “Однажды ехали в автобусе на железнодорожную станцию, — пишет внук Димитрий, — один крепко выпивший пассажир начал громко ругать священнослужителей, видимо, хотел вывести дедушку из молитвенного состояния. Но старался он напрасно. Дедушка молился, не замечая обидчика и жестом остановил меня, когда я собирался прекратить безобразие. Вдруг тот человек замолчал, побледнел, начал задыхаться. Потом упал на пол и лежал тихо, пока не приехали на станцию”. Когда о. Серафим с молитвой выходил из дома и направлялся в храм на службу, люди, еще не видя его, начинали волноваться, бесноватые кричать.

Нелегко было найти о. Серафиму равновесие между временем, отведенным на молитву, и долгими часами приема посетителей, часами выслушивания их. Но оно было найдено. Старец начинал свой день с келейного богослужения, на которое допускались и некоторые приезжие. Однако маленькая келья не могла вместить всех желающих разделить молитвенное общение со старцем. В этом намоленном месте тебя обнимала тишина Богоприсутствия.

Молитва о. Серафима, глубокая и сильная, преображала всех находящихся рядом с ним, они чувствовали себя духовно обновленными.

Вот обычный день старца, когда не было службы в храме.
4:00 — подъем, келейная молитва до 7:00
7:00-9:00 — общая молитва
9:00-10:00 — завтрак
10:00-12:00 — отдых
12:00-13:00, иногда до 15:00 — прием болящих
13:00-16:00 — келейная дневная молитва
16:00-17:00 — обед
17:00-19:00 — отдых
19:00-21:00 — беседы с прихожанами
21:00-22:00 — ужин
22:00-23:00 — отдых
23:00-1:00 — вечерние молитвы
1:00-4:00 — ночной сон.

В богослужебный день после келейной молитвы о. Серафим вместе со всеми людьми с 6 до 15:00 молился в храме, затем до 17:00 — были обед и отдых, до 20:00 снова молитва в храме, потом ужин и вечернее правило.
Когда батюшка сильно переутомлялся, то ложился ненадолго на кровать, не снимая сапог. Подремлет пятнадцать-двадцать минут и — на молитву. Часто так и спал, не снимая сапог. Батюшка не исполнял молитву как долг, она была для него внутренней потребностью.

“Он сидит в садике в кресле, — вспоминает внук Димитрий, — цветут яблони, акации, аромат в саду. Смотрю на дедушку, вроде бы спит. На лице никаких признаков жизни, весь белый, опускаю глаза и вижу, что четки в его руках движутся. Я все еще в оцепенении, притронулся к его руке, а он открыл глаза и, как ни в чем не бывало, говорит: “Хорошо как в саду”. И заплакал”.

Будучи в лагере, в ссылке, о. Серафим всегда усердно молился, этого требовало его сердце. Отсутствие богослужебных книг не было помехой: память его полностью воспроизводила дневной круг богослужения. Когда он болел, читал целые главы из Евангелия наизусть.

Ракитное при отце Серафиме — это, можно сказать, был маленький монастырь, где службы совершались строго по уставу. Недопустимым, например, здесь было служение утрени вечером. Она всегда совершалась в положенное время — утром. Тем самым не искажался дух и смысл ее таинственных молитв: “Духом внутри меня я устремляюсь к Тебе, Боже, с раннего утра, ибо суды Твои совершаются на земле...”, “Боже и Отче Господа нашего Иисуса Христа, поднявший нас с лож наших и собравший нас в час молитвы! Даруй нам благодать при отверзении уст наших...”. Молитва становилась жизнью, а не обязанностью. Странно потом было для тех, кто вкусил сладость такой молитвы, видеть у себя на приходах совсем иную службу...

О. Серафим понимал, что литургической молитвой надо жить, разуметь ее, только тогда возникнет полнота единения с Богом и с ближними, только тогда все будут участниками Евхаристии.

Евхаристию о. Серафим совершал с особенным духовным благоговением, и это неизменно ощущали все молящиеся в храме.

Дух соборной молитвы всегда присутствовал в богослужениях, совершавшихся о. Серафимом в Никольском храме. Здесь ничто не нарушало общую молитву, наоборот, было все, чтобы она состоялась. Пели как могли, иногда ошибались, но все исполнялось с вдохновением.
С внутренним трепетом и вниманием все участвовали в богослужении, что создавало, несмотря на переполненный молящимися храм, глубокую тишину, позволявшую о. Серафиму, очень слабому физически, никогда не повышать тихого голоса. Когда о. Серафим произносил молитвы, казалось, что слышишь не слова, а ощущаешь тихое веяние Святого Духа. Это была действительно молитва Духа.

“Со всей теплотой, каким-то неземным дыханием души, со многими слезами творил он о всех горячую молитву к Богу, — вспоминает архиепископ Владимирский и Суздальский Евлогий (Смирнов). — Я услышал такое чтение Евангелия, которое долго еще звучало в моей душе. Читал он всем сердцем, от глубины всего своего существа”.

Во время богослужения о. Серафим никогда не спешил, все делал очень тщательно, потому что всегда был настроен на тихую беседу с Богом. Он рассказывал, как в молодости его потрясла и умилила служба в одном храме. Служили Евхаристию старенькие священник и дьячок, кроме них никого в храме не было. Дьячок своим дребезжащим голоском уже спел Херувимскую, но батюшка из алтаря почему-то не выходил. Он ждал. Потом приоткрыл дьяконскую дверь, чтобы увидеть, что происходит в алтаре. Батюшка стоял у Престола и плакал: “Пой еще, пой”, — говорит дьячку. Дьякон снова запел Херувимскую...

“Он всегда внимательно относился к церковному уставу, — вспоминает архимандрит Зинон. — Старался не только не сокращать богослужение, а делать некоторые прибавления. Например, в изобразительные вводил сугубую ектенью о здравии и об упокоении”. О. Серафим понимал, что устав существует для пользы, а не для рабства.

По окончании службы в храме, люди, светлые и радостные, не спешили уходить, поздравляли друг друга со Святым причащением, знакомились, беседовали. Царил пасхальный Дух. Пели, постепенно расходились. Кто-то попадал на трапезу к батюшке, остальные шли по домам, где их принимали на ночлег. Такие трапезы были отзвуком “вечери любви” первых христиан.

Все это совершалось вопреки запретам властей, не разрешавшим о. Серафиму принимать людей. Согласно их распоряжениям, после окончания богослужения все должны были выходить за ограду храма, а службы можно было проводить только в субботу, воскресенье и в праздники.

Трапеза у батюшки устраивалась в его доме, в той же комнате, где он совершал свое молитвенное правило. Это была братчина, трапеза в складчину: паломники привозили и приносили еду.

Она совершалась в несколько смен, потому что прибывали всё новые люди. За столом не только вкушали, но и беседовали о церковных делах, о духовной жизни. О. Серафим внимательно слушал, сам говорил мало, вступал в разговор, когда нужно было что-то уточнить, дополнить, но никогда не перебивал говорящего. О себе рассказывал мало, любил вспоминать свою учебу в Московской духовной академии. Батюшка иногда повторялся ради новых слушателей, что не всегда нравилось м. Иоасафе: “Вы это уже говорили”, — вдруг заметит ему она с раздражением. Батюшка кротко переносил эти упреки.

“Из его уст не исходило никакого пустого слова, — вспоминает архимандрит Кирилл (Павлов), — не произносилось шуток, и в нем не было лести. Все его слова были наполнены смыслом. Я не заметил и тени неудовольствия или раздражительности в его голосе, он никого не осудил, не выразил какого-либо негодования, был кроток, скромен и смирен. Что меня больше всего поразило и запомнилось — это его неподдельная любовь, исходящая из глубины его сердца, одинаковая ко всем. В присутствии батюшки все умиротворялось. Да, этот человек был наполнен Божией любовью”.

Во время трапезы о. Серафим потчевал всех — сам же едва притрагивался к еде. “Сядем за стол, — вспоминает староста Екатерина, — всего богато, а о. Серафим немного поест и уже не хочет”. Насытившись духовной пищей, он мало заботился о телесной. Наслаждением для него была не еда, а духовное общение во время трапезы. “В его присутствии можно было пребывать часами без утомления и усталости от разговора” (архиеп. Евлогий).

Когда общение с кем-либо теряло духовный смысл, собеседник начинал кого-нибудь осуждать, о. Серафим выключался из разговора. К нему приезжал часто молодой священник, служивший где-то в верхах, и начинал рассказывать о “мелочах архиерейской жизни”. Батюшка вставал из-за стола и уходил к себе в келью. Потом священник приходил к нему и, сидя на корточках у кровати, наклонившись к уху батюшки, продолжал свои рассказы... а тот засыпал.

О. Серафим видел тех, о ком ему рассказывали, совершенно иначе. Кто на кого, кто с кем, кто против, — все это его совершенно не интересовало, потому что он любил всех людей, несмотря на их немощи и падения.

_STATINDEX_   |  _UP_


 
 

Статьи архимандрита Виктора (Мамонтова)
_BXOD_
_LOGIN_:

_PASSWORD_:

_AUTHALERT_.
_NONEPASSHELP_?
_REGISTRATION_
_HUONLINE_
_COLGOST_: 35
_COLUSER_: 0


10
10 статей